Читать онлайн книгу "Пьеса Ы. и стихи"
Пьеса Ы. И стихи
Ольга Любарская
Каждый отрывок пьесы прекрасен языком и голографически самодостаточен.А последние эпизоды станут для вас неожиданным подарком.О стихах.Стихов много в самой пьесе. Те, которые в самой пьесе только упомянуты, приводятся во второй части книги.В стихах рифмуются и искрят не только слова, но и слоги.Очень своеобразный автор.И берега – от ярости до нежности…Марина Симкина, редактор
Пьеса Ы
И стихи
Ольга Любарская
Редактор Анатолий Анимица
Редактор Марина Симкина
Обложка Марина Симкина
© Ольга Любарская, 2022
ISBN 978-5-0055-4495-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Ольга Любарская
Ольга Любарская. Окончила Харьковский автодорожный институт и филологический факультет Курского педагогического института. Работала инженером, затем преподавателем русского языка и литературы. С 1997 года в Израиле. Публикуется в периодических изданиях России, США, Израиля.
Каждый отрывок этой пьесы (Пьеса Ы – ред.) прекрасен языком и голографически самодостаточен. Такой эффект я до этого ощутила лишь единожды – от неправильно сшитой, но прочитанной на одном дыхании повести Конецкого.
Я хочу, чтобы вы дочитали пьесу до конца. Надеюсь, что последние эпизоды станут для вас, как и для меня, неожиданным подарком.
О стихах… Их много в самой пьесе. Те же, которые там только упомянуты или прилежат к основному содержанию пьесы по смыслу, приводятся во второй части книги.
С таким пиршеством созвучий, аллитераций столкнуться приходится нечасто. При восприятии на слух можно захлебнуться, не успеть вникнуть, выхватить лишь отдельные фрагменты.
Но вам – при кабинетном чтении – удастся сложить смыслы Ольгиных стихов. И поразиться тому, как рифмуются и искрят не только слова, но и слоги… И захотеть услышать их в авторском прочтении.
Очень своеобразный автор.
И берега – от ярости до нежности…
Марина Симкина, редактор.
Рисунок обложки – Марина Симкина.
Фото и иллюстрации – из архива Ольги Любарской.
Пьеса Ы (в 12-ти главах)
«It’s all about me»
– надпись на машине.
– Вы видите это не в том свете. Не в том, в котором написано, не в том, в котором задумано, и не в том, в котором всё будет.
Ы
1) – Разве я могу доверить хоть одному человеку сказать хоть что-то за себя: хоть при жизни, хоть после смерти?
Никто не скажет.
Никому до меня нет дела. Могут сгладить, обойти, извратить, перекрутить что-то… Даже если я скажу плохо, очень плохо, даже если для других это тягомотина, я всё равно буду стараться, мне это очень важно. Иначе я умру – и умру. А так будет хотя бы попытка, пусть неудачная, что-то оставить. Пространству? времени? помойке?
Ы
2) – Придерживая что-то, невыгодное для меня, или делая благообразнее, я, может быть, спасаю свою жизнь, но делаю бессмысленным и никчёмным всё, что я делаю.
Ы
Глава 1. Завязка
<Вдали, то ли на пригорке, то ли в вышине, в дымке, летают перебрасываемые ящики с яблоками. В воздухе – сильный яблочный дух.
Одновременно в некоем безвидном, но хорошо видном зрителям пространстве, Б-г беседует с Ы – так зовут главную героиню.
Б-г – это сгустки и разжижения пространства. Издали похож на хламиду, которая корчится под ветром. И на монаду, так как он един. Габриэль, Михаэль, Рафаэль – его ангелы. Это дюжие мужики с крылышками. Могли бы при случае поработать и грузчиками.>
Б-г:Габриэль, Михаэль! Рафаэль! Выключить всё это. Так, хорошо. Яблочный дух можете оставить. Ты не против, Ы?
Ы: Нет, не против. Я почти забыла уже этот запах, только один раз в жизни это было.
<1970 год, сентябрь, яблочный совхоз «Красноградский» под Харьковом.>
Б-г: Да, ты ещё забыла постоянный запах туалета. Помнишь, деревянный домик стоял на пригорке, дверь так плохо закрывалась? Этот запах мешался с запахом яблок. Михаэль! Запах туалета убери.
Ы: Нет, зачем же, не надо.
Б-г:?
Ы: Без этого картина будет неполной. И половина воспоминаний подохнет.
Б-г:Рафаэль! Верни ей этот запах.
Вверху, где яблоки.
Голоса: – Кальвиль! Макинтош!
– Первый крупный! Первый средний!
– Второй!
– Виноделка!
Девочки: Юрка! Шишкин! Это последний ящик! Хватит! Перекур!
Б-г:Шишкин, и правда уже завязывай!
Габриэль, почему ты не отключил Шишкина? Так…
Ы: Убери их всех <кивает в сторону ангелов, а потом в сторону зрителей>.
Б-г <ангелам>: Свободны.
<к Ы>: Но теперь всё, можно поговорить и без свидетелей. <Клубится сначала чуть выше, потом рядом с Ы.>
Б-г: Ты не молода, Ы. Мягко говоря.
Ы: Ты тоже, если говорить совсем уж мягко. Эвфемизмами. Это они клубятся вокруг тебя?
Б-г: Нет, это то, что ты называешь временем. Это творится и разрушается мир. Ежесекундно. И мне его не жалко. И никому не жалко. Это моя одежда.
Ы: Ну что ж. Титхадеш[1 - Титхадеш (иврит) – С обновкой.]!
Б-г: Какое у тебя простое имя, Ы!
Ы: Да, даже немой произнесет: Ы- ы!
Скажи мне только, а почему это я должна предстать пред твои очи?
Б-г: Ты же сама жаловалась, что тебе не с кем говорить. Я проверил: правда. Так что считай, что с моей стороны это любезность.
Ы: Я к тебе не напрашивалась.
Б-г: А где же благодарность?
<Не дождавшись>: Ну ладно. Жалуйся уже.
Ы <не заставляя себя упрашивать>: Что-то тяжко мне, совсем тяжко последнее время.
Б-г: До тех пор, пока ты у меня не под боком, другого не жди.
Ы: Да, я знаю, что все мы ходим под боком, а кто и ходит боком.
Б-г: Перестань! Скажи мне лучше, чего или кого ты хочешь?
Ы: Я не хочу никого! Ни поэтов, ни непоэтов. Может быть, они сами с собой или друг с другом хороши или плохи. Но мне с любым из них будет худо. С любым: от одного – до весёлой или печальной, или нейтральной компании. Любить может только животное. Не любое, конечно.
Б-г: Да, животное. Ты права. Или Б-г.
Ы: Ну а ты чем лучше? Можно подумать! Посмотри на себя!
Б-г: Но я вообще-то невидим.
Ы: Ну да, невидим… Да я насквозь тебя вижу. Вспомни Эсава и Яакова – «твоё протеже», как говаривала одна моя знакомая.
Ведь у тебя подобострастная спешка прислуживать Силе трактуется как понимание замысла и высокая миссия, а наивность и независимость от тебя – как дикость, глупость и злодейство. Чем ты отличаешься от любого начальства? Единственный во всей семье непохожий и независимый человек – и у тебя уже опережающее отвращение: и злодей, и дурак, и дикарь, и…, и…
Б-г: Ой, какая же ты дура, мама ро?дная!
Ы: Любопытно, кто же всё-таки твоя мама ро?дная? Или ты просто хотел сказать: «Твою мать»? Кто же ты по материнской линии?
Б-г: Я сам для себя неожиданность. Сам себе и отец, и мать, и сын, и дочь, и сестра, и брат.
Ы: Не заговаривай мне зубы, сам себе троюродная бабушка! Значит, Эсав – дикарь, почти не человек, и с ним позволено сделать всё. Дурака – обмануть: сам виноват! Не ожидал от брата подвоха и даже не успел понять, что продаёт первородство. Думал, пошутил младший братец. Вот она, твоя справедливость, вот оно, твоё милосердие, вот она, твоя чечевичная похлебка для проголодавшегося брата. Мышеловка.
Посмотри – если уж не о людях, – как ты обращаешься с зелёным жуком, который валяется возле входа кверху лапами, сучит ими, хочет перевернуться и жить. Ты же не против, чтобы его раздавили. Так проще! Давящую ногу ты заранее прощаешь, направляешь и благословляешь. Ты зачёркиваешь и уничтожаешь миры, которые тебе «не показались». И память о них. Они – ниже совести. Совесть у тебя что-то парадное, что можно показать другим и чем можно похвастаться.
Б-г: Та?к ты и со мной не уживёшься. Но есть ещё. Надо мною.
Ы: А, твой начальничек? Предлагаешь мне жаловаться по инстанциям? Так и он не лучше.
Всё та же иерархическая лестница.
Б-г: Так мир вообще строго иерархичен. Это основной закон, конституция мира. Равенства вообще нет.
Ы: Это для тебя нет! А для меня равенство бога и мошки очевидно.
Божественность в своём мире, такое гулкое поле Божественности, которая окружает каждое существо. А у тебя, вместо поля окружающей человека его собственной Божественности, заменяя его, не замечая, не обращая внимания, перечёркивая, – твоё божественное, казённое поле Статуса. Потому что ты хочешь задирать всё время нос, в те минуты, когда не держишь его по ветру. Да даже если ты один, как одноглазый Один, то всё равно держишь нос по ветру. Значит, ты чувствуешь, что всё равно окружён – и к этому, даже миражному окружению, принюхиваешься. Ты, может быть, один – одинок, но ты не тот Единственный.
А для меня равенство есть. Пусть я даже раздавила, пользуясь твоим попустительством, червяка. Он всё равно брат мне. А Яаков спешит тихонько столкнуть своего родного брата – в мир пониже. Чтобы самому стать первым.
Б-г: Да, червяк? А вспомни, ведь это ты погубила свою соседку. Ты. Пусть никто не знает, но нам-то с тобой всё известно. А ты сама лучше меня? А? А того, на кого ты пришла жаловаться? Себя ты готова обелить – так же, как я, как он. Так получай своё – и не рыпайся!
Ы: Да я ещё и слова не сказала…
Б-г: Не сказала. Ещё бы! Тебе нечего сказать…
Соседка. Она попросила тебя зайти, ты ответила: «Сейчас не могу, завтра зайду и всё принесу». И ты пришла завтра. И всё принесла. Но ей нужно было вчера! Ведь ты числилась у неё единственным человеком, кому она доверяла. И на кого полагалась.
И ты ей стала страшна: тот, кому жалуешься, – оборачивается твоим убийцей. И не придерёшься, и не возразишь, и не пожалуешься – ведь жаловаться стало некому.
Ей расхотелось жить. Может быть, именно твой последний приход в больницу, когда она спала в коме и никого вроде бы не узнавала, добил её. Стал тем последним ужасом (хотя она лежала без сознания), от которого надо было немедленно удирать. В смерть – как в убежище. Может быть, заслышав твой ломкий голос, от которого ей стало тошно, она захотела сбежать хоть в преисподнюю и поспешила туда, чтобы ещё раз не нарваться на холодное предательство, не наткнуться на этот голос.
Ведь она умерла через час после твоего посещения. То, что казалось лучом, – оказалась страшнейшим сгустком тьмы.
Что ты скажешь на это? Ну? Молчишь?
Ы: Молчу. Ты абсолютно прав. Мне нечего возразить.
Но я хочу рассказать тебе о вчерашнем впечатлении. Можно?
Б-г: Можно. Как легко ты забываешь чужую смерть…
Ы: Я вчера шла по улице Йосеф, а навстречу – датишный[2 - Датишный (от «дати», иврит) – религиозный еврей.] папа с тремя сыновьями. Папа шёл впереди с одним из сыновей, и они беседовали. Папаша степенно, а сын очень бойко, сверкая глазами и очками, окружённый всей улицей, где он волею судьбы оказался. Улицей, принадлежащей – само собой! – ему. Всем миром, принадлежащим ему. Всегда. Везде. По праву. По праву своей природной живости. По радости расположения в этом мире. По уверенности в своём праве располагаться.
А другой шёл чуть позади, молчаливо и тупо, приковав взор к кончикам своих ботинок, загнанный в свой безучастный круг, в свою гудящую, отделяющую его от всех оболочку, тусклый, не умеющий вырваться за пределы этого замыкающего его гула. Третьего я не запомнила, не успела даже разглядеть.
И ты что, думаешь, что первый умнее, лучше, достойнее?
Б-г: Ты же сама сказала, что второй был туп.
Ы: Нет, не сказала, он только выглядел тупым. Главное, он был отделён, исключён, как будто наказан, и замкнут – не разомкнуть. Ему не к кому было обратиться… И я вспомнила свой детский сад, который ненавидела. Я смотрела изнутри этого сада через решётчатый забор очень взрослыми глазами. Я понимала, что я в аду.
Б-г: Почему же тогда ты не пыталась сбежать из детского сада? Ведь есть же дети, которые бегут. И их не так уж мало.
Ы: Потому что не видела спасения. Мне весь мир казался приделанным к подвалу в детском саду – с загнанными жабьими мячами, плесенью, зелёным мхом, с навязанным распорядком, заведующей Ольгой Абрамовной – приземистой, с мелко вьющимися каштановыми волосами, низким лбом и воспитательно-исподлобным низким голосом.
Зелень, плесень подвала, забор, путь из дома – всё равно к этому забору, к этому двору, с детскими горками, с мистическими близнецами – братьями Кононенко, Игорем и Сергеем, которые сначала встретили меня восторженно, но скоро сделались злейшими врагами. По причине раскрывшейся и наконец-то угаданной, а вернее, унюханной ими моей чуждости. С петуниями на клумбах, с двором, с волшебной, как дар, спущенной сверху казённостью; спущенной сверху, как бы этот казённый Б-г ни назывался.
Б-г: Ой, смотри, совсем другой сад… Смотри, что-то рыжее мелькнуло, вон, возле окна. Яблоками запахло. Что это?
Ы: Это же Рыжий Лавруха, да. Вот он подходит к окну…
Глава 2. Совхоз «Красноградский»
Яблоки. Сентябрь 1970 г.
1. Рыжий Лавруха
Ближе к вечеру. Комната в одноэтажном домике. Дверь заперта. На кровати сидит Ы и читает книгу. Больше в комнате никого нет. Жарко. В раскрытое окно заглядывает Рыжий Лавруха.
Лавруха: Привет.
Ы: Привет.
Лавруха: Почему ты не на танцах?
Ы: Неохота. <Продолжает читать.>
Лавруха: Что, комплексы?
Ы <отрываясь от книги>: Ого, какие слова мы знаем.
Лавруха: Что ты читаешь?
Ы: Моэма. Женька дала. <По странному стечению обстоятельств рассказ, который читает Ы, называется «Рыжий» – один из самых пронзительных рассказов сборника.>
Лавруха: Пойдем на танцы! Что ты сидишь?
Ы: Не хочу.
Лавруха: Почему?
Ы: Книжка интересная. И вообще я не люблю танцы.
<Лавруха влезает через окно в комнату.>
Ы <насмешливо>: Какая неожиданность!
Лавруха <с застенчивой наглостью>: Я сам для себя неожиданность.
Ы <погружаясь снова в книгу, автоматически>:
Детская неожиданность.
<Лавруха опешивает, на минуту замирает, потом произносит>
Лавруха: Одна тоже так говорила, а потом на коленях приползла.
<Ы молча продолжает читать.>
<Лавруха уходит через окно, как и пришёл.>
Ы <Б-гу>: Милый Лавруха. Приползу разве в иной какой-нибудь жизни. Потому что ты, как и многие наши мальчики, давно умер.
2. Ножик
Женька: Ой девчонки, серёжки пропали! Лежали вот здесь, на тумбочке.
Людка Малышка: Да, я их видела, когда мы уходили.
Женька: Сюда кто-нибудь заходил без нас?
Ы: По-моему, здесь оставался Алик Ростиванов. Вот он как раз идёт.
Женька:Алик! <Алик входит.>
Женька:Алик, ты только не подумай чего. Но здесь лежали мои серёжки… Я не могу их найти. Ы видела, что ты выходил последним.
<Ростиванов – он чеченец – неожиданно для Ы, наступая на неё>
Алик: Да чтоб у меня рука отсохла, если я когда-нибудь что-то чужое взял! Да чтоб мой отец, моя мать…
<Входит в раж. Вытаскивает из кармана перочинный ножик, раскрывает его и нервно им поигрывает. Полуслучайно ранит палец на правой руке Ы. Капает кровь, всё сильнее и сильнее.>
Нелька: Ты что, Алик! Ы, я сейчас перевяжу. <Хватает зелёнку, замазывает ранку и перебинтовывает палец. Сквозь бинт проступает кровь.>
Ростиванов: Извини, я случайно, я не хотел <поспешно уходит>.
<Входит Юрка Шишкин, здоровенный бугаина, подавальщик и забиральщик на сортировке ящиков с яблоками.>
Шишкин: Что за шум?
Людка: Да вот Алик порезал Ы палец за то, что она сказала, будто он оставался в комнате последним.
Нелька: А у Женьки пропали серёжки с тумбочки.
Шишкин <подходя к Ы, глядя на палец: сквозь бинт просачивается и капает кровь>: Что, набить ему морду?
Ы: Не надо. Он не нарочно. Он извинился. И я не знала, что он кавказец.
Шишкин: Ну, как хочешь. А то могу и набить… Говорят, у тебя вчера был день рождения?
Ы <кивает>: Угу.
Шишкин: А сколько же тебе лет исполнилось?
Ы: <смотрит на палец, кровь продолжает капать>: Восемнадцать.
Шишкин: Совсем большая девочка. А что же меня не позвали?
Женька: Да мы ничего особенного и не устраивали. Так, бутылка «Бычьей крови» на всех и печенье со сгущёнкой.
Шишкин: Вот дурные! Алик же с Лаврухой на виноделке работают.
Женька: Спасибо, Юрка. Проехали.
<Обращаясь к Ы>: Да забудь ты про этот палец. Нелька, давай свежий бинт! <Нелька меняет бинт, кровь уже остановилась.>
Женька:Ы, давай ресницы тебе подкрашу, как вчера. <Берёт коробочку с «Ленинградской» тушью, плюёт туда и красит ресницы Ы.>
Женька: Смотри, как классно! Почему ты не красишься?
Ы <Б-гу>: Дальше не помню. Память моя тускнеет. Не помню, почему мы с Шишкиным подрались. Не было ни одной причины. Так, ни с того ни с сего, слово за слово.
Б-г: Я подозреваю, что накрашенные ресницы сыграли не последнюю роль.
Ы: Наверное. Всем понравилась, в том числе и Шишкину. Я, видно, загордилась и не помню, что там молола.
Б-г: Вот так ты всегда.
Ы: Помню только один эпизод. Нет, два. Было так смешно. Это, конечно, была не настоящая драка. Шишкин такой бугаина. Людка Малышка от смеха свалилась со спинки кровати, на которой сидела. Я разрыдалась. Потекли чёрные слёзы. Женька дала мне ватку. Ватка стала чёрной. Женька дала ещё. Я собрала большой черный комок и вручила Шишкину, чтобы посильней обидеть: «На, выброси!»
Шишкин рассвирепел, схватил ручное зеркальце и ребром этого зеркальца треснул меня по щеке.
3. Автобус
<Автобус – по дороге из совхоза «Красноградский» в Харьков, через день после драки.>
Женька:Юрка, ну пожалуйста, мы все тебя очень-очень просим. Ну пожалуйста, не надо убивать её.
Шишкин: Нет, живой она до Харькова не доедет.
Женька: Ну посмотри, Юрка: ты такой здоровый, а она такая маленькая. Ну прости ты её.
Людка <обращаясь к Ы, сидящей на заднем сиденье автобуса>: Да попроси ты у него прощения.
Ы: Что? С какой стати?
Людка: Он же тебя убьёт. Он уже пять лет отсидел за убийство.
Ы: Меня – и убьёт? Как это?
Шишкин: Нет, я её убью! Так оскорблять!
Лавруха <подхватывает>: Так оскорблять!
Женька: Ну Юрка, пожалуйста. Мы все очень-очень тебя просим.
Ну не убивай её!
Шишкин <смягчившись>: Или покалечу.
Глава 3.Продолжение разговора
Б-г: Зато какая тебе попалась первая учительница – Любовь Иосифовна.
Ы: Да, мир мгновенно расширился. Это был выход в открытый космос. Я только теперь понимаю, насколько мне повезло – иначе бы я навсегда застряла в том гадючьем подвале.
Б-г: А мне спасибо не хочешь сказать?
Ы: Это был не Божий промысел, а твоя небрежность. Ты смотрел на происходящее сквозь пальцы.
Б-г: Откуда тебе известно, что это было?
Ы: Потому что тебе ох как далеко до Любови Иосифовны. Какой бы это был мир, если бы им управляла она. Расширенный простор с незаметно разлитым вниманием и участием, готовность отойти на расстояние, не мешая, не прикасаясь и ничего не требуя. Да что говорить! Из немногих людей, которых я встретила. Если что меня ещё и удерживает в моей никчёмной жизни и сейчас, то только слабая, исчезающая память, что такое чудо возможно.
Б-г: А что ты ей сделала хорошего?
Ы: Ничего. Я только её помню как чудо. Одно из чудес моей жизни, которых было меньше семи. И запомни! Заруби на своём невидимом носу!
Если я сейчас не могу всего рассказать, если боюсь, замолкаю, потому что не вижу ни одного сочувственного или заинтересованного взгляда, то это только потому, что смотрит не она, открывающая просторы, и не такие, как она, а ты, загоняющий в подвалы гнить вместе с закатившимися туда мячами, разговаривать с мхом, плесенью, ржавчиной ограды – на равных, потому что другого мира у тебя нет. Подвал – это твой простор.
Б-г: А что же тебе, если ты поэт, мешает прозревать в подвале небо? Да всё искусство – ложь! А тебе подавай правду! Что есть истина? Что-то прямолинейное, равномерное. И ты к этой односторонней равномерности, к этой узости стремишься? Так получай! Но не обижайся, если твои вирши ругают или недоумённо молчат. Этих поворотов «лжи», то есть именно искусства, этой красоты, этого богатства, этих оттенков – в них как раз и нет. Ну ты ж этого хотела. Да, а?нгела ты бы вывела из себя, допускаю. Но я перевидал дур и дураков знаешь сколько!
Что такое ничто?
Ы: Ничто – это когда много, слишком много.
Б-г: Вот видишь, и до тебя дошло. Поэтому-то я и один.
Ы: Ты не тот один. Ты один много, холодец!
Ты – холодец. А другой, твой начальник, – тот кисель с молочными берегами. Кисель скис, а молоко прогоркло.
Б-г: Теперь я понимаю, почему ты подралась с Шишкиным.
Ы: Другие говорят любимому: я найду тебя, потому что должна помочь и т. д., а я говорю по-другому: только потому, что хочу тебя видеть! Я и помочь хочу потому, что хочу видеть, а не наоборот.
Б-г: Ты всё ещё думаешь что любишь правду. А ты любишь одномерность и однозначность. Ты напрочь лишена гибкости. Может быть, это не я тебя создал? Нет, ты – брак. Тебя надо отбросить.
В корзину с мусором. Что все инстинктивно и делают.
Ты запредельно несовершенна! И несовместима с жизнью. А так, по виду, и не скажешь Поэтому ты сначала всегда нравишься.
Ы: Нет, наверное, ничего на свете, что я так же ненавижу, как это вынюхивание, подсчитывание. Если веришь – верь! Но это сама природа человека. Вернее, то, что вы называете природой. Самое глубокое и неискоренимое… Но, к счастью, это не вся природа. Иначе не стоило бы и жить! Я знаю: человек для тебя – тьфу! Хуже оборванных крыльев мошки, если он один, без Статуса.
Всё твоё, даже природная любовь к молодости и красоте, основа основ… Где молодость, красота – там добро? Да? А текущие на подбородок слюни после инсульта у облысевшего капитана, его тоска – только предмет сожаления и отвращения? Отвернуться.
Вот послушай…
Ы <читает>:
Баллада о капитане
Ей неохота ехать,
Он ей надоел,
Надоел ей и здесь, и там —
И того не ведает.
Недоел, надоел…
Поэтому капитан
(Блин, как болит нога!)
За отдельным столом —
Ну чистый ага! —
Зонд через нос —
обедает.
Запивает обедом
обиду,
Потом храпит,
Глаз откроет один —
И слеза прольется.
Но она не сдаётся:
Правый глаз – гол,
Левый – зол,
Нога болит до тоски.
– Ну никакого участия!
Но она смеётся.
И пока он там,
заслоняя спиной горизонт,
Притороченный к креслу по хер,
Через зонд с аппетитом типа обедает,
Она лучше разорвётся на части
Или – хуже – развалится на куски
От любви к себе и к любимой ноге —
Но ни за что его не проведает!
_______
Но сейчас пробежали
По второму этажу её головы —
те,
Заблудившиеся и застрявшие
Мысли и картины,
Пока первый остался в темноте
Сонным и затянутым паутиной.
Мысли злее и злее:
Она не придёт.
Ты, пожалуйста, и не рассчитывай.
Я покорно делала всё,
Что только в башку твою
взбредёт,
А теперь ты не спорь
И правильно мысли считывай.
Я не спорила,
Когда мы жили там,
Ты ведь продал деверю дом,
А я не спорила.
Яхту купил.
Теперь у меня ни кола ни двора,
Да и яхта – где?
Вот такая история.
_______
Но его так просто
Не проведёшь.
Он хоть в кресле (взвесь!),
А мысли его на свободе.
И он знает,
Что его навсегда забыли здесь —
В этом просторном,
Возвышенном (четвертый этаж!)
бейт-авоте[3 - Дом престарелых (ивр.)].
Но сидит он в кресле
Заморожен и прям.
– Ты уверен был,
Что блоху подковать сумеешь.
Так кому ж, как не тебе, Водолею
(Вот окно, вот кровать), —
знать:
Ведь ты сдал – в свое время —
Твою мать, то есть
свою мать —
В бейт-авот другой —
подальше и победнее.
Так сиди и молчи
С трубочкой в носу,
А не с трубкой в зубах,
капитан
(Перекрутились носки),
В тряпочку молчи,
Куда раньше слюна стекала,
Мысли ворочаются в глазах,
Убегая от их тоски.
Неужели тебе,
Почти как Тарковский сказал,
И этого мало?
_______
Хорошо же тебе, капитан,
капитан,
Позабыв про экстаз,
Через трубочку наворачивать
ужин,
А нога моя левая,
Что люблю так нежно
и не напоказ,
Той сейчас каждый час
Всё хуже и хуже.
И с открытым ртом
Удивляешься всё еще чудесам
И загадкам распроклятого мира,
А слеза твоя —
Сейчас и потом —
Течёт по усам,
И тебе не доехать
В твоём кресле и до сортира.
Хорошо тебе, капитан,
Ты мне хныкать брось,
Хорошо приютиться в углу
Привязанным в кресле.
А вот я – и на ногу
наступить не могу.
Оказаться не хочешь, небось,
на моём месте?
Ты всегда своё гнул,
Что хотел – творил.
Я молчала,
Когда у тебя появилась Ира.
А теперь я могу
только раз в году,
И то рак бэхуль[4 - Только за границей (ивр.)] —
Сына увидеть нашего,
дезертира.
_______
Да, поставьте!.. посадите его под душ…
(Ты был вспыльчив и строг),
Да не ёрзай ты в кресле,
Никого, ничего не жалко! —
А теперь бейт-авот —
Место встречи тех наших душ,
Что однажды свёл Бог,
Почему-то
Так шатко и валко.
Кто-то врёт?
Вот пускай он и разберёт,
Что то было:
Оазис
Или, может быть, свалка?
_______
– Как он чувствует себя?
Мацав?
– Мэцуян[5 - Состояние? – Отличное (ивр.)],
Посмотрите, лицо
Так даже порозовело.
– Ну кивни!
(Всё ещё нет ответа) —
Напоминает молочные реки
И кисельные берега
(Не вернулася речь).
– Да, беречь
Полагается нашу планету.
– Да, и кисельные берега…
Мне пора.
Что ты дёрнулся?
А, вспомнил о море.
А у меня теперь, бляха, блин,
Ни кола ни двора.
И нога…
Вот такое горе!
– Ты тут пристроен, ухожен…
Ну всё уже, бай!
Разлютовалась нога,
Никак с ней не сладить.
Чао!
Сладкая? Лара?
И чайка ещё? Ну да.
Я хоть и Лара,
Но больше тебе не пара.
Что ты там шепчешь?
Утри-ка салфеткой рот…
Яхту «Ларисой» назвал?
Всё! Мне на поезд в Акко.
Ты тут сидишь —
и никаких забот,
А мне хоть лазить теперь
по мусорным бакам.
_______
Да, капитан,
Обиды он копит там.
– Ты, как рубильник,
Меня выключал.
Про нежность
Всё говорил:
«Яхта, чайка, причал», —
«Нежность!» – кричал,
А думал одно: промежность!
– Яхту назвал «Ларисой»
В твою честь,
Съездить мечтал в Ларуссу,
Лариса, чайка!
– Вечно руками с тарелки
Мясо хватал, давясь,
Втягивал чай в себя
И так отвратительно чавкал.
– Где же, ну где же ты, Лара,
Сжалься, ответь!
Помнишь тот путь —
Ну, вместе мы ездили в Пярну?
Лара, любовь моя, чайка,
Ответь, ответь!
Да ты хоть слово
мне скажешь когда-нибудь,
Лярва?!
_______
– Снова, придурок, дёрнулся! —
Вступил санитар. —
Этот дом – твоя крепость,
Дар тебе и твоя обитель.
Поздно уже.
– Ай, молодец! Молодцом,
капитан!
(Это мимо прошёл
Неопознанный посетитель.)
_______
А она сидит дома,
В серой скуке, в тоске,
в за?-вис ти?.
Что ей сказать: да? нет? —
Сидит и гадает.
Безответная любовь
К любимой левой ноге
(Может, третью пора завести?)
Все утро её снедает.
Боги – Ноги.
Молится: «Дай!»
Бога два —
Правая и Левая.
Не забыть:
Пол их выясняется пока в «Шабаке».
Левая – клёвая.
Хочется завыть.
Или удрать
Из этой клоаки – Акки.
В этой Акке
Такая уж благодать,
Что живётся мне хуже,
Чем бездомной собаке.
_______
Мы в коляске вывезли
Тебя из ворот.
И ты всё осматриваешься
у порога:
Не пришла ли она?
– Вон она идёт! —
Но, наверное, легче
Дождаться прихода Бога.
– Где же она?
Вот мелькнула, нет сил:
Что-то в сердце давит, чешется —
Не пойму – или жжётся.
Вот она!
– Это же мессия идёт, идиот!
А её хоть проси – не проси,
Всё равно не дождёшься.
_______
Какая-то чепуха,
И во-первых, и во-вторых,
Снится ещё:
всех растолкав,
Мимо дома играет
Третий концерт
Мацуев,
А нога, что любима
Так трепетно и горячо,
Спускается с потолка
И так нежно —
прямо под дых —
целует.
_______
– Где же она?
– Тихо, тихо ты, капитан,
Выпадет зонд – и обеда
не съешь,
Ты и без этого таешь.
Что ты всё киваешь,
Как китайский болван? Поешь!
Понимаешь, парень,
Тут и ангел ахнет:
Новенький памперс,
Как поцелуй ребенка,
свеж.
Можешь принюхаться:
Да он почти и не пахнет.
_______
Надо терпеть и молиться,
Ты мне, капитан, поверь,
Надо терпеть и молиться,
И будет тебе удача.
(Что же с ним делать?)
– Да открыта, открыта дверь!
(Только скажешь: «Лариса» —
И он уже плачет.)
_______
Лучше сделаем ему
В тихий час
Наш тихий укол, укол,
Пусть растёт у нас, как трава,
Из кресла пусть прорастает.
Правый глаз гол,
Но левый ещё —
как сокол.
Ничего. Голова свисает,
Слюна стекает.
_______
Спи, усни, наконец, капитан,
капитан,
Отплати им той же монетой
В один талер.
Ну их на хрен!
Усни, ждут тебя кони там,
Пусть несут тебя с этого света.
Уже светает.
Б-г <рассеянно>: Уже светает… Да, печально, горько. Но неизбежно!
Ы: Новое – это добро?! Идёт великая отбраковка. Новые комсомольцы будут ездить на великие отбраковки, как раньше ездили на великие стройки.
Б-г: Так это твой любимый поэт сказал:
«Стар – убивать.
На пепельницы
черепа[6 - В. Маяковский. 50 000 000.]».
Ы: Всё отвращение, омерзение, которое ты создал как закон развития, обновления Вселенной… Творческое омерзение… Тебя бы самого – на свалку! Сам посиди в кресле среди облаков, и чтоб слюни капали на живот.
Б-г: Ну, со мной ты не поссоришься. Не выйдет. Потому что я из бесконечности, примерно равной семи. Помнишь Станислава Павловича Красулю, твоего учителя химии?
Ы: Он ошибался. Бесконечность примерно равна 8-ми а не 7-ми.
Б-г: Но семь примерно равно восьми. И т. д.
Ы: Да, мы записывали за ним Евангелие. А потом вручили ему, лет так примерно через семь-восемь, то есть через бесконечность, когда он совсем уже спился и попросил: «Дайте почитать!»
Спился. Так и избежал креста. Его выгнали из школы за антисемитские выкрики, уже на самых подступах к белой горячке.
Б-г: А что касается Яакова, то он, действительно, выполнял мою миссию.
Ы: Я не люблю Яакова.
Б-г: Но почему? Ведь он так трогательно ждал Рахель, семь лет да еще семь лет, служа Лавану.
Ы: Трогательно? Чечевичная похлёбка? Трогательно? Но для меня Эсав в тысячу раз важнее Рахели. Ну да, тебе нравится Яаков. Такой послушный. Такой осторожный. Семь лет да ещё семь лет. Ты любишь рабов. Они тешат твое Божественное самолюбие. А другой похитил бы Рахель не спросясь. Так поступил бы любой греческий бог или герой.
Б-г: А если бы Рахель не согласилась?
Ы: Да кто бы её спрашивал? Потом оценила бы дерзость и отвагу. И вообще, грош ей цена, если бы не согласилась. Единственный независимый человек из всей семьи – Эсав – вызывает у тебя ненависть и отторжение. Да даже Лия лучше. Если б она это сделала сама, а не по наущению папашки.
Б-г: А как же красота Рахели? Ты забываешь…
Ы: Красива-некрасива? Да завтра горб будет считаться эталоном красоты – и вы помчитесь за горбатыми. Ведь основной инстинкт у подавляющего большинства твоих творений – инстинкт послушания, подчинения и оглядки на других. Даже не инстинкт, а уже целый Институт послушания и подчинения.
В этом послушании твоей твари – сама природа, к которой и хвалёный половой инстинкт пристраивается в хвост, в очередь. А послезавтра помчитесь в бейт-авоты[7 - Бейт авот (ивр.) – дом престарелых.], если вам разъяснят, что нежная дряхлость и красивое слово «Альцгеймер» – последний писк моды.
Институт стандартных реакций и беззаветная любовь к этому стандарту – они перекроют у вас любой другой инстинкт. На что твои создания осмелятся осмелиться?:
Б-г: Ну а ты разве не хочешь выглядеть покрасивее и помоложе?
Ы: Хочу, конечно, хочу! Чтобы самой отказаться от того, что вы предлагаете!
Так было и в молодости, только еще острее. Я входила в трамвай, и меня передёргивало от ненависти, когда какой-нибудь хмырь начинал вокруг меня вертеться и устраивать мне место. А рядом стояла бабка. Я усаживала её и отходила в дальний угол.
Б-г: Вот видишь, а теперь и тебе не уступают места.
Ы: Но я ещё вполне держусь на ногах.
Б-г: Ну, может, это тем старушкам было наказание за грехи молодости?
Ы: Я не люблю слово «грех».
В нём запугивание и заведомое неравенство. Кто говорит другому: «Грех!» – как бы заведомо выше, умнее, чище, причастнее к тебе и т. д. И мне этот говорящий, выговаривающий себе права, – противен. Другое дело «вина». Это человек может сказать самому себе. И потом… Разве ты вообще наказываешь за грехи? Если ты сознательно и наказываешь (хотя на девяносто процентов происходящего смотришь сквозь пальцы), то только за одно – за независимость.
Это единственное, чего ты не переносишь.
Б-г: Ты думаешь…
Ы «перебивая»: Я вообще мало думаю. Как и ты. Я ничего не вижу, не слышу, не замечаю. Я только впитываю. Но одно я знаю: ты всё простишь: ложь убийство, нарушение клятвы, воровство, обман, низость – всё. Кроме независимости. Тебе же слова поперёк не скажешь.
Б-г: А ты что всё время делаешь? Подумай сама. Ведь я же с тобой разговариваю.
Ы: Что значит для тебя разговор? Когда я уйду, ты будешь всё равно действовать так, как будто никакого разговора не было. Так и с искусством случается, с его воздействием на сердца и души.
Б-г: Ну ладно, я не удивляюсь, когда с Б-гом разговаривает такой утончённый, образованный человек, как Джон Фаулз. Но ты, дура! Сама-то ты понимаешь, что это: наглость или глупость? Я так ещё и не разобрался.
Ы: С Б-гом может разговаривать любой человек, вообще любое существо, любая тварь. Ты какой-то недемократичный Б-г. А, догадалась: ты республиканец? Голосовал за Трампа?
Б-г: Ты же знаешь, что я любитель умеренности и гармонии. И убийств за эту умеренность и гармонию. Я пытался помочь Хиллари (Я, кстати, ещё и джентльмен), но Путин меня переиграл.
<Восхищённо>: Такие колоссальные запасы неверия и равное ему наивное лицемерие! Куда мне? Эта штука, пожалуй, будет посильнее «Фауста» Гёте.
Ы: Язычество было веселее. Там, по крайней мере, можно было выбрать Б-га или Богиню, которые тебе нравятся. Или Б-г мог выбрать того, кто ему по душе. Или по чреслам. А, я забыла, ты же голосовал за Трампа! Может быть, ты один из рядовых граждан своего феодального космоса, чей-нибудь вассал. А мы для тебя – что-то вроде домашних животных, только хуже. Мы – как собака, услада одинокого хозяина. Да, ты, конечно, не из главных, там, у себя. Иначе откуда эти комплексы, желание быть единым Б-гом, стремление всех «построить», требование беспрекословного подчинения? Может быть, ты там даже «опущенный».
Б-г <неожиданно, как Алик Ростиванов, взрываясь>: «Опущенный!» Нет, ну ты меня допекла, скотина! <Принимает облик Шишкина.>
Ы: Сам ты скотина. И не затыкай мне рот, слышишь! Счас как врежу по уху!
Б-г <в образе Шишкина>: Ты не достанешь, если я не сяду. А я не сяду!
<Ы влезает на небесную лестницу-стремянку, неизвестно откуда взявшуюся, пытаясь дать Б-гу-Шишкину по уху и в придачу разорвать на нём воротник рубашки.
Ангелы покатываются со смеху, один от смеха даже падает.>
Один из ангелов <давясь от смеха>:Лю-лю-цифер, ты чё, мамочка? Так можно и крылышки сломать.
Ы: Сломать бы твою проклятую лестницу!
Один из ангелов: Тогда ты сама свалишься.
Б-г <поёт>:
Броня крепка,
И танки наши быстры…
<В это мгновение у Шишкина прорастают усы.>
<Ы плачет.>
Б-г <остывает>: Да ладно!.. На? вот тебе… где же взять?.. – на вот тебе немного небесной ватки, вытри слёзы.
Ы <вытирает; как бы вспоминая что-то>: На, выброси!
Б-г: Ты забыла, что уже четверть века не красишь ресницы… Давай, выброшу!
Ы: Да… Когда-то мне казалось, что от того, как я сегодня накрашу ресницы, зависят судьбы мира… Женька это понимала.
Б-г: Нет, она красилась чисто функционально, чтобы было красиво. И быстро, в отличие от тебя. Не стояла перед зеркалом, раздумывая о судьбах мира на сегодняшний день.
Ты некоторых людей идеализируешь, а другим – каждое лыко в строку. Ужасно несправедливая. Ведь Женька с вами сейчас не хочет общаться.
Ы: Ничего.
Б-г: У тебя всё «ничего», когда ты хочешь. Ты всё можешь простить, когда хочешь: от недостатков внешности до ненависти и отвращения к тебе самой. Но это только тем, кого ты любишь.
Ы: Нет, я вообще готова прощать…
Но я помню ту, другую Женьку. Не в Атланте – в Харькове. Готовую заступиться, помочь, поделиться… Когда говорили после Чернобыля, что теперь, мол, будут рождаться дети с двумя головами, Женька согласилась: «Пусть с двумя. Лишь бы рождались».
Когда я рассказала об этом в Курске Ю. И., он воскликнул: «Вот настоящая женщина!»
Б-г: Как она непохожа на тебя!
Ы: Совсем непохожа!
Б-г: Но она стала совсем другой.
Ы: Вот та, в Харькове, и есть настоящая!
Готовая сама принести и предложить интересную книжку, которую мне тогда невозможно было достать. Да я бы о ней и не услышала. Юджина О'Нила. Пьесы. – «Любовь под вязами».
Б-г: Ладно. Давай поговорим о тебе. Ты же за этим пришла.
Ы: А тебе разве интересно обо мне?
Б-г: Я хочу прояснить для тебя же кое-какие вещи.
Ы: Ясни?! Я вижу, у тебя ко мне не осталось злости. И на том спасибо.
Б-г: Ты сама индуцируешь свою вдруг вспыхнувшую любовь к А. М. Ты прекрасно знаешь, что любишь совсем другого человека. Он и дал толчок твоему воспоминанию. Он и есть толчок. А. М. – лишь видимость, несчастная жертва. Ты говоришь каждому: «Не ври!» – а сама врёшь как сивый мерин.
Ы: Сравнение изящное, но как раз волосы я крашу уже давно.
Б-г: Так это же я беличьим хвостом, мягко. Я всё-таки тебя жалею. Самой, небось, страшно, что кто-нибудь любопытный заглянет к тебе в душу. А там не Тютчев с аршином на берегу Средиземного моря, уже с нашей стороны, нет…
Ы: Откуда ты знаешь о Тютчеве? Я ведь только собиралась тебе рассказать…
Б-г: Нет, не Тютчев. Там вещи похуже.
Ы: Да, страшно, да боюсь. Заглядывать в чужую душу, не открыв своей, – это вообще подлость, один из её самых глухих закоулков.
Б-г: А ты сама к себе в душу часто заглядываешь? В настоящую, невыдуманную?
Ы: А настоящей нет!..
То есть как раз выдуманная – она и есть настоящая.
Б-г: На самом деле А. М. для тебя давно мёртв. Ты пользуешься его стихами, как стихами любого другого поэта. Без ревности. Без желания заглянуть внутрь – и в него, и в себя. Потому что давно не актуально. Ты искренне рада, что у него случилась последняя любовь в Калифорнии – Ирника. Ты ей симпатизируешь. «Но узна?ю всегда по порыву и быстрой походке[8 - Из стихов А. Маллаева.]». Ты подставляешь себя в это стихотворение без тени стыда – а ведь оно не тебе! – И без тени ревности.
Ты его давно не любишь. Он – именно для тебя – давно – именно мёртв.
Перестань лицемерить!
Нет, меня не обманешь. Да и себя ты только делаешь вид, что обманываешь. Ты всё знаешь. Совсем другой человек…
Ы: Так и совсем не так! Ты не понимаешь. Но одно не мешает другому. Это – одно и то же. Одно только усиливает другое.
Б-г: Да и потом…После него были и другие. Был и другой, Ю. И., тринадцать лет. Это не мало. Что же о нём ты совсем не вспоминаешь?
Ы: Вспоминаю, как дочь Ю. И. меня ненавидела, устраивала отцу скандалы.
Б-г: Да, но старалась подражать тебе.
Ы: А жена была спокойна.
Б-г: Даже сочувствовала. Понимала, что в этой дистиллированной воде рыбки не выловишь. В этой дистиллированной душе, устремлённой только к карьере.
Ы: Но не сообщила мне, что Ю. И. умер. Хотя мой адрес был ей хорошо известен. Ведь Ю. И. сказал: «Не волнуйтесь, Вам сообщат первой».
Б-г: Тебя тронули его речи про любимого задушевного героя Иванушку-дурачка и сквозная тема исследования – «Дурак и шут в бытовой сказке».
Ы: Да, я их приняла за чистую монету. Как и он сам, впрочем. Но главным в нём оказалось потрясающее лицемерие. При большом и изощрённом уме.
Б-г: Смотри, об А. М. ты – только хорошо, а о Ю. И.…
Ы: Даже сравнивать не собираюсь! Насколько же А. М. был лучше. Не говорю уже – талантливей. Да, скажи кому угодно: солидный, умный, уважаемый человек, профессор – и Никто, способное на что угодно. В быту – чудовище. Но насколько же лучше! Да и чище! Несмотря на видимость.
Б-г: Да, видимость была та ещё. Как говорят в погодном бюро, ограниченная видимость.
Ы: Неприкаянный А. М. – и человек с мощным инстинктом самосохранения.
Б-г: Но как тяжело умирал. Тебе не жалко?
Ы <безжалостно>: Я забыла его.
Б-г: Да, вот так и полагайся! «Для бедной, легковерной тени[9 - А. С. Пушкин. Под небом голубым страны своей родной.]…»
Ы: Так что ты тоже не очень-то доверяй молитвам и обещаниям. Да, я забыла его. Он меня всё время одёргивал, сковывал.
Б-г: А про себя восхищался и видел в героинях книг и фильмов – тебя.
<Вставная сценка:
Ю. И.: Вы бы сходили в «Юность», там до сих пор ещё идёт этот фильм, американский, отличный… про Вас.
Ы: Про меня? Американский?
Ю. И.: Ну да, про Вас. «Женщина французского лейтенанта», по Джону Фаулзу… У вас он ещё, в Харькове, не шёл? Там Мэрил Стрип играет… Стрип… это по-английски, кажется, раздеваться?>
Ы <Б-гу>: Да, видел меня в героинях… Я разозлилась, я другая: я бы не могла сбежать от человека, жизнь которого только что разрушила. Хотя и хорошо, может быть, что разрушила. Для него хорошо.
Да, видел в героинях… Ну и что? Я не могла писать стихи. Да он бы и не хотел. Он хотел, чтобы был только он.
Б-г: Хотел – не хотел… Что ты там вякала о независимости? А сама каждый раз зависела от того, кого любишь.
Ы: Печально, но это так. Чересчур зависела. И зависала…
Я впитывала запах хлеба в Курске, в улочках: Золотая, Сторожевая… Пререкалась с Ю. И. Но стихов не писала.
Я двадцать лет стараюсь построить среди котов то ли социализм, то ли коммунизм с человеческим лицом.
Б-г: И как успехи?
Ы: Стараюсь. Но кроме человеческого лица, очень неприглядного даже у кошек, ничего не получается.
Б-г: Да, гуляет, наверное, Ю. И. по Елисейским полям, вспоминает тебя, готовится сказать тебе очередную колкость. А ты? Твоя память никого не удерживает и не удержит. Она дырявая.
Ы: Приятно услышать такую суровую правду. И от кого же? Скажи, а как у тебя самого с памятью?
Б-г <пренебрегая вопросом>: А помнишь, как А. М. под конец сказал тебе, что ему нужна другая женщина – полевой цветок, продолжение её окна в его окно?
Ы: Как не помнить? Меня это вырубило из жизни лет так на тридцать, не меньше. Потому что Ю. И. – не тот градус широты, долготы и Цельсия.
Б-г: На сорок!
Ы: Я была в панике, в ужасе. Я не представляла во всём космосе, во все времена, во всех уголках и закоулках Вселенной другой равноценный вариант. Всё другое, казалось мне, будет страшным понижением. Я не знаю, почему я не умерла. Хотела ведь.
Но была страшно обессилена. И не только… Это ничего не изменило бы. Ну не стало бы меня – только и всего. Но полевой цветок остался бы. Хотя это был тот ещё цветочек. Некрасивая, угрюмая, властная, зато какая хозяйка! Вот кто умел организовать быт и покатить его по рельсам. Да и А. М. она любила, конечно. А ему нужен был Дом.
Б-г: Он же предлагал тебе. Предлагал! И письменно, и устно. Но ты не поняла, как это для него важно – и ничего не ответила. Нет, ответила! «Сверкают Псы, летит метель…[10 - Ольга Любарская. «Сверкают Псы, летит метель…» – стр. 213.]» Он этих псов насмотрелся… Их было по горло. А ты не поняла!
Ы: И не могла понять, и иначе не могла! Я его слишком сильно любила для Дома. Дело происходило в Космосе. Я же не Оксана. Пардон, не полевой цветок. Нет, иначе быть не могло. Мне это предложение А. М. казалось такой мелочью, незначительной, даже оскорбительной. Никакими житейскими крючками и зацепками я его никогда не цепляла, хотя возможности такие у меня были, и не раз.
Б-г: Ну вот и потеряла своего А. М.
Ы: <с новой силой>: Зато всё, что я писала! Всё! Стихотворение, письмо, рассказ, пьесу, коротенькую записку – всё его трогало, он никогда не оставался равнодушным. Он всё улавливал с полуслова и всё принимал. Всё. Всегда! До и после «полевого цветка».
И больше так никогда ни с кем не было и не будет. Никогда! Он давал мне возможность БЫТЬ, давал мне полную свободу слова, любого, какого захочешь, – за и против него, в какой угодно форме. И никогда, никогда! Ничего! – я не только руку, но и голову даю на отсечение, – не читал равнодушно, холодными глазами, как посторонний.
И я сорок лет, вот как Моисей водил евреев по пустыне, каждое утро и каждый вечер разговариваю с его автопортретом, который он набросал на восковой дощечке, за секунду, в январе 1980-го. Почти как Державин, который своё последнее слово – «Река времён» – написал на аспидной доске. Иногда эти глаза, пустые и жестокие в моё отсутствие, когда я прихожу, – наполняются… И я с ним откровенна. Он больше знает обо мне, чем ты когда-либо будешь знать, изобличая меня. Это единственный – человек, портрет, иконка – не знаю, – кто меня слушает, сочувствует, понимает. И даже отвечает.
Б-г: Но ведь тебе хорошо известно, что ему никогда, ни при какой погоде не пришло бы в голову, ну, не только в голову, но, конечно, прежде всего, в голову, хоть на несколько дней лишить себя удовольствия… Тут он себе ни в чём не отказывал и не считался с женщинами.
Ы: Ты ошибаешься, Господи, считался! Он тратил себя, он не брал просто так. Естественно, иногда больше, иногда меньше, но всегда тратил. Он был открытым и спонтанным человеком, несмотря на мрачность и хмурость долгими временами. Многословным, не экономным ни в чём. Вот именно таким: «Пускай он выболтает сдуру…»[11 - Поль Верлен. Искусство поэзии.]
Б-г: Прекрасно! Что же ты не тратила себя в этом плане?
Ы: Я устроена по-другому Я не могла!
Б-г: А сейчас?
Ы: Да помолчи хоть об этом! Ну не хочу я говорить!
Б-г: Хорошо, из уважения к твоим преклонным летам.
Ы: Брось! Для меня время течёт по-другому. Меня не запугаешь.
Б-г: Для тебя, может, и по-другому. А для других-по-прежнему. Но смотрят на тебя другие.
Ы: Ну и пусть. Я знаю. Ты тоже в числе других. Иже с ними. Потому что ты зауряден.
Б-г: Ты просто дура, которая отказывается видеть очевидное. Но это тебе не поможет. То, что ты не желаешь видеть, всё равно существует. Ты хочешь выломиться из иерархии? Да ты просто окажешься в самом низу. И ты, дура, скажешь, что равна мне?
Ы: И мне, дуре, дана жизнь.
Б-г: Мною, между прочим. Жизнь – это не твоя заслуга.
Ы: А тебе – кем? Молчишь? Не знаешь? И вообще, если дал жизнь, сделал доброе – или злое? – дело – забудь! – И предоставь эту жизнь себе самой.
Слабо?
Б-г: Ты погляди, дура. Тебя же никто не любит. Начиная с меня.
Ы: Ну и хрен с вами и с вашей любовью! Не люби?те. Лучше вы будете не любить меня, чем любить во мне – не меня.
Б-г: Но любовь ведь такая штука, так всегда: любят не ту или того, а то.
Ы: Со мной этот номер не пройдёт.
Б-г: Не понимаю. Сиди себе тихо, спокойно и не мешай себя любить. Что может быть проще?
Ы: Для меня самое главное в жизни – возможность свободно говорить. Признак моей любви – это прежде всего абсолютная (насколько для меня достижим абсолют) свобода моей речи, без всяких скидок на снисхождение, на светскость, приличие, уместность, благообразие, желание понравиться, безопасность и т. д. Это для меня главное. Иначе всё теряет смысл, мгновенно понижается.
Б-г: Ты уже однажды заработала за «свободную речь» – «полевой цветок». Это тебя ничему не научило. Так ведь «полевой цветок» – это ещё из лучшего.
Ы: Мне уже поздно учиться.
Б-г: Да. Древнее выталкивание. Шкафчик не твой! Ты в чужом мире, и на этот раз – как никогда – в чужом! Тот, кого ты любишь, хочет тебе Зла, потому что ты для него – воплощение Зла, уродства и всяких неприятностей, всего того, что ему поперёк и отвратительно. Хуже относиться к человеку и женщине невозможно, это уже за дном. Какая-то «задонщина» или даже за станцией «Дно». Он готов окрыситься на тебя каждую минуту, и ненавидит он тебя не открыто, а исподтишка.
Наши достижения! Я тебя поздравляю. Это ж надо было так постараться и преуспеть! И малыми усилиями. Ты, ты! – Запомнила? Поняла? – воплощение чуждости, твой шкафчик не здесь. И вообще, у тебя нет и не может быть здесь своего шкафчика. Ты можешь смотреть, открыв рот? Ты можешь поддакивать? Ты умеешь быть заодно? Что ты вообще умеешь? Ничего: ни того, ни этого, ни пятого, ни десятого. Ты умеешь быть вдоль? Нет, только поперёк! Так чего же тебе ждать?
Ы: Я сама не заметила, как это стряслось. Я проглядела.
Б-г: Надо было смотреть в оба, а не гав[12 - Не гав ловить (укр.) – не ворон ловить.] ловить! Это только твоя вина. И только твоя глупость. Не вздумай никому жаловаться и рассказывать эту неинтересную историю. Любовь, если тебя в ответ не любят, – всегда вина и преступление.
Ы: <плачет>: Я думала, он меня любит…
Б-г: Ну, насмешила… Она думала! Да с какой стати? Ты просто не знала…
<Разжалобившись>:
Ну, можешь сдохнуть, если тебе так уж тошно. Кто тебя удерживает? Пожалуйста: зелёный свет – все пути открыты.
Ы: Что им всем надо от меня? Что ни сделаю, ни скажу, ни подумаю – всё им не так, всё им не нравится. Заранее всё не нравится. Но я не могу быть не собой. Что же мне делать?
Ведь вы не любите меня за лучшее во мне! <Плачет>.
Б-г: Ну, это уже с твоей стороны просто черная неблагодарность. Я же сказал: пожалуйста, можешь сдохнуть, все пути открыты. Тем более, чужая ненависть – тяжёлая ноша.
Я понимаю.
Только – смысл?
Никто не заметит, а что не расстроится – это уж как пить дать. Некоторых ждёт даже тихая радость, безотчётная, не вполне ими осознанная. Единственно, чем это может стать – однодневной темой разговора. Как погода. Хотя в погоду вкладывается больше души и порывов. Чужая смерть – это вообще тема для разговора… незатратная. Но есть, есть ещё перспективы.
Старик-капитан в кресле в бейт-авоте. Слюна стекает на живот и ниже, и посетители думают, что он обмочился. Добрая медсестра (повезло!), участливый на людях санитар (счастливое стечение обстоятельств в отведённые и оплаченные часы). Часть твоей участи разделят. Вот возможное счастье. «Вот счастье, вот права![13 - А. С. Пушкин. Из Пиндемонти.]» Как там, «Из Пиндемонти»?
Ох, сколько возможностей! Не упускай их, слышишь? Это наконец действительные возможности. Это реальность стучится к тебе. Не пренебрегай волшебной действительностью. Она идёт к тебе. Есть, есть ещё, чего достичь! Смелее!
Ы <заикаясь, неуверенно>: А то, что я напишу?
Б-г: А? То, что ты напишешь? Это тени, которые проходят мимо других теней, ничуть их не задевая. А чаще и не замечая. Это такая равнодушная регистрация, один «предмет» сменяется другим проплывающим «чем-то». Ты хочешь увидеть Лицо? Ты его не увидишь! Даже я – безвидный. И мир – безвиден (в нём видны фантомы), и бесслышен, и бессмыслен, и безотзывчив, и бесславен, и бесследен.
Ты думаешь увидеть Лицо, которое смотрит в твоё лицо, глаза, которые глядят прямо в твои глаза, никуда не сворачивая. Ты его не увидишь. Личину, личины – пожалуйста, сколько угодно!
Лицо – нет. И никогда. Никому не нужна ни ты, ни то, что ты сделаешь. Пожалеть о твоём отсутствии могут только животные: кто-то вымрет, кто-то найдёт другого «кормильщика», «кормчего» – и будет доволен, кто-то будет скитаться по улицам и помойкам.
Ы
<Б-гу>: Помнишь Тютчева?
Б-г: А, этого… «Мысль изреченная есть ложь[15 - Ф. Тютчев. Silentium.].» Действительно, был умён.
Ы: Я его недавно встретила возле моря.
Б-г: Да ну?
Ы: Вставная челюсть, мелкие зубы, вдохновенный седой ореол, вздыбленный ветром», в руках палка – аршин, которым не измерить; впереди – метапель[16 - Метапель (ивр.) – помощник (престарелого, инвалида).], почти отдельно. Перепутал страну, которую аршином общим не измерить. Но в глазах, в волосах, в шагах – безумие и вдохновение, свечение – как в море, как в рваных тучах. Лет так сто пятьдесят с тех пор, как умер. Ну, так и выглядит. Только вдохновение его и молодит. Я встречала его возле моря несколько раз. Мы никогда не шли с ним в одну сторону. Всегда навстречу.
Б-г: Тютчев… Да… Но ты любишь не А. М., а совсем другого человека. К сожалению.
Ы: Да, я знаю. А может быть, никого. Да, да скорее, – Что.
А это Что – вот оно всегда одно и то же. Потому чтоКто никогда не отвечает тебе полностью. Отвечает только Что. Только что ответило – и улетучилась.
Б-г: Но ведь всё-таки А. М. был для тебя Кто. А?
Ы: Был. Какое-то короткое, но сверхнасыщенное время. Она была до краёв, эта минута, – и не оставляла места для будущего. Был. Пока из Кто не превратился в то самое вечное Что, а там не слился со всеми другими чтами или чмами, то есть опять-таки – со смертью.
<С новой силой>: Но я хочу жить! Жить!
<Подумав>: Слово «Чмо» мне очень нравится. Такое ёмкое.
Б-г: Почему бы тебе не взять его в качестве псевдонима? Ведь и Одиссей, и Иннокентий Анненский выбрали псевдоним Никто[17 - Иннокентий Анненский подписал свой сборник" Тихие песни", (СПб, 1904), псевдонимом Ник. Т-о. Он был директором гимназии в Царском Селе, преподавателем античной литературы и блестящим переводчиком греческих трагедий. Кстати, преподавателем Н. Гумилёва.].
Ы: Слишком ёмкое слово «чмо». Я провалюсь в него.
Б-г: А помнишь, в начале вашего знакомства А. М. решил объявить Всесоюзную дискуссию: какой акт существеннее – половой или творческий?
Ы <сначала развеселясь, потом погрустнев>: Да, и ответ был найден незамедлительно: половой, незаметно переходящий в творческий, и творческий, незаметно переходящий в половой. Но ещё раньше, с чего и началось наше, тогда ещё – заочное, знакомство, – это его пароль-приглашение: «Если будете любить меня, то пишите ненормально, но как только ни пожелаете, – и не пожалеете». И никогда больше никто мне не делал такого предложения. А лучшего найти для меня невозможно.
Б-г: Ты говоришь, он мгновенно всё улавливал.
Ы: Да, в нём не было отталкивания. Способность всё принять. Но иногда он входил в стихотворение нелегко. Однажды он прочитал моё стихотворение про лошадь-боль[18 - См. стихотворение «Эта лошадь…» на стр. 209.], пасущуюся в ярко-красных овсах; стихотворение, написанное не ему, еще до знакомства с ним. И я помню его напряжение, он покрылся потом, как во время того самого акта, – и я была поражена точностью, угадыванием, откуда пришло каждое слово, каждое движение: стихотворение как бы рождалось заново, становилось как будто написанным им самим. Эмпатия, в противовес аутизму. Правда, это было только один раз. Но какая же это было точность и невероятная щедрость. Его и в жизни охватывали такие порывы щедрости, когда он мог потратить последнее и купить мне понравившиеся ему черные бархатные брюки, мне совершенно ненужные. И здесь: прочитал самым что ни на есть затратным способом. Вот этой отдачей, а не лёгким, ничего не стоящим пробросом. Стихотворение, я тебе уже говорила, написанное ещё до знакомства с ним, с А. М. Человеку, которого я, рассказывая отцу, назвала «полным ничтожеством». И теперь так считаю. А тогда, начитавшись Теннесси Уильямса, я увидела хрупкость там, где она была только внешней. Отец поправил меня: «Не говори так, нельзя. Ведь остались стихи». Так вот, стихотворение это, написанное до встречи с А. М., было прожито им с такой интенсивностью и отдачей, что стало как бы написанным им самим. Больше так никогда ни с кем не было. Изнутри, не холодно. Не с безопасного расстояния. Так, как надо и читать, и писать. Для того всё и пишется. Без внутренней защиты, не думая о безопасности.
Да, А. М., я не на зло отвечу, которого тогда – в будущем, теперь уже в прошлом, – было так много и так больно, но на добро. Оно ведь тоже было немеряным.
Б-г: Да, для тебя всегда один человек затмевал весь мир. И ты мира не замечала – так, вскользь. а для А. М. мир всегда существовал. Мир и красота. Что ты могла ему дать?
Ы: Скажи ещё: Мир, Труд, Май.
Б-г: Ты же недаром не умеешь жить.
Ы: А. М. тоже совсем не умел жить.
Б-г: Но не умел по-другому. Любопытство ко всему. Он, как дождь, изливался равно на всех. Но молнии его доставались тем, кого он любит. А он умел любить сильно! Несмотря на так называемое сексуальное любопытство. Но оно проявлялось временами, полосами. не тогда, когда… Он вообще увлекался людьми, не только женщинами и друзьями. Делая их незамедлительно знакомыми.
Ы: Да, что-то в нём было от Ноздрёва.
Б-г: Не самый плохой персонаж. Кстати, из-за него погорел Чичиков.
Ы: Чичиков – это, наверное, Ю. И. Карьерист, мнивший себя идеалистом.
Б-г: Хватит глупых литературных параллелей. Ты не в классе на уроке. Кстати, об уроках.
А помнишь, как в шестом классе Оксана Копыткова, девочка с дисграфией, двоечница, но по-своему умная и не зашоренная, догадалась, какой ты хотела получить ответ о «Трёх пальмах» Лермонтова – и она ответила, что они слишком сильно хотели, слишком сильно – и получили это, то, чего хотели так страстно. Правда, с избытком. И в каком ты была в восторге.
Ы: Да, я всегда любила Оксану, с ней можно было говорить напрямую, без «третьих», хотя бы при целом классе. Вряд ли её судьба, девочки из семьи алкоголиков, сложилось благополучно.
Б-г: Не интересовался, но при случае узнаю для тебя.
Ы: Спасибо!
Да, а разве три пальмы были виноваты? Чем? Что умели сильно любить и страстно хотеть? У тебя это всегда наказуемо. Оксана поняла, что ты – скотина <Б-г нахмуривается, потом смеется>, не лучше урода Лазарева с его «Диагностикой кармы», модной в девяностые годы. Гаже книги я не читала. Мол, предпочтительней гармония, сдержанность, ровная разумная любовь, золотая середина, а не страсть. Страсть – уродство, перекос, дисгармония. И т. д. Но Оксана-то росла в семье пьяниц, как и многие в том окраинном посёлке Восточном, где я работала. Она много лишнего видела с детства и поняла, что ты – скотина.
Б-г: Ну вот, ты опять… Хватит уже!
Ы: Подлизывательского выпрашивания в ней не было. За это я её и любила.
Б-г: Вообще-то, что бы ты ни говорила и ни делала, я вижу, тебе ближе протестантская этика: ничего лишнего, никакого кокетства, ригоризм. И даже некоторая педантичность.
Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/olga-lubarskaya/pesa-y-i-stihi/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Титхадеш (иврит) – С обновкой.
2
Датишный (от «дати», иврит) – религиозный еврей.
3
Дом престарелых (ивр.)
4
Только за границей (ивр.)
5
Состояние? – Отличное (ивр.)
6
В. Маяковский. 50 000 000.
7
Бейт авот (ивр.) – дом престарелых.
8
Из стихов А. Маллаева.
9
А. С. Пушкин. Под небом голубым страны своей родной.
10
Ольга Любарская. «Сверкают Псы, летит метель…» – стр. 213.
11
Поль Верлен. Искусство поэзии.
12
Не гав ловить (укр.) – не ворон ловить.
13
А. С. Пушкин. Из Пиндемонти.
14
Ф. Тютчев. Как неожиданно и ярко.
15
Ф. Тютчев. Silentium.
16
Метапель (ивр.) – помощник (престарелого, инвалида).
17
Иннокентий Анненский подписал свой сборник" Тихие песни", (СПб, 1904), псевдонимом Ник. Т-о. Он был директором гимназии в Царском Селе, преподавателем античной литературы и блестящим переводчиком греческих трагедий. Кстати, преподавателем Н. Гумилёва.
18
См. стихотворение «Эта лошадь…» на стр. 209.
Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке
Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения